Соловей: Белорусская медицинская система разрушена, и ее нужно лечить

Гинеколог Станислав Соловей прошел путь от работы в топовых минских больницах до ночных обстрелов в Одессе и политической работы в Польше. В интервью «Белсату» он рассказывает, как медицинская система Беларуси сама себя уничтожает, о зарплатах медиков в Польше и почему вернуть белорусских врачей на родину будет значительно сложнее, чем кажется на первый взгляд.



В 2021 году Станислав Соловей покинул Беларусь и два года работал акушером-гинекологом в Украине, затем переехал в Польшу и присоединился к Объединенному переходному кабинету, где отвечает за блок здравоохранения и проект реформ на переходный период.

От конвейера жестокости до давления в больнице: как большая репрессивная машина дошла до каждого

— Если вернуться к 2020 году: что вас больше всего удивило, напугало или поразило — как врача и как человека?

— Результаты выборов не были сюрпризом ни для кого. Все прекрасно понимали, что честных выборов не будет, фальсификаций ждали. Не было открытием и то, что силовые структуры в Беларуси способны на жестокость.

Но масштаб того, что произошло после выборов, — вот это был шок. То, что насилие стало массовым, конвейерным, что из мест содержания фактически сделали пыточные лагеря, что это делалось демонстративно и в таких масштабах — этого, я думаю, никто серьезно не мог представить. Масштаб репрессий, попытка задушить первую волну протестов — такого в современной истории Беларуси не было.



И даже этого было недостаточно, чтобы быстро все сломать. Пришлось включать долгую, липкую репрессивную машину: год методичного давления, пока не удалось полностью вытеснить публичные формы протеста, которые потом снова взорвались уже в контексте войны в 2022 году. Страна де-факто перешла в полувоенное положение — с цензурой, легализованными пытками, демонстративным игнорированием законов. И это, конечно, сильно изменило внутреннее ощущение реальности.

— Что стало для вас самым болезненным в уходе из 3‑й столичной больницы: сама процедура увольнения, давление, ощущение, что система ломает тех, кто не молчит?

— Сейчас об этом говорить тяжелее, после этого произошло столько всего, что увольнение на том фоне перестало казаться чем-то серьезным: две эмиграции, жизнь в стране, где идет война.

Да и тогда это не воспринималось как «конец света». Конечно, было неприятно: 3‑я больница — это место, где я сформировался как специалист. «Жил на работе» — это про меня. Я действительно ночами приезжал, когда был нужен, даже вне своих дежурств.

Но если смотреть шире, это все выглядело как цирк: в стране хронический дефицит врачей — при этом власть делает все, чтобы этот дефицит усилить. Выкидывают несогласных студентов, вытесняют врачей, которые позволяют себе иметь мысли. Коллектив, который сформировался у нас в отделении, на мой взгляд, был одним из лучших в Минске по уровню и объему операций. И этот коллектив довольно быстро развалили: за год уволилось больше половины основного состава. Формально отделение не закрыли, но уровень и объем работы заметно осели.



Вопрос — кому в итоге сделали больнее? Системе и пациентам. Это очень показательно для подхода властей: ключевая задача — вытеснить несогласных, пусть даже ценой разрушения рабочих структур. Сначала людей фактически выталкивают из страны, говорят: «валите, вы тут не нужны», а когда после физически некому работать, начинают рассуждать про «сотни тысяч мигрантов», которые якобы приедут и всех спасут.

Украина как спасение «здесь и сейчас», которое позже превратилось в жизнь на фоне войны

— Когда вы выбирали, куда уезжать, почему выбор пал именно на Украину?

— Надо понимать мое эмоциональное состояние. Потому что от осознания, что придется уезжать, до принятого решения прошло буквально пару дней. Украина была из разряда «быстро уехать туда, где не достанут, а там уже окончательно определюсь».

У меня был средний уровень немецкого, теоретически можно было смотреть на Германию. Но в Германии это означало бы продолжительный период без работы: обучение языку, экзамены, бюрократия. В Украине белорусскому врачу устроиться в систему тогда было значительно проще: язык похож, документы оформляются через понятные схемы, культура медицинской работы ближе.

Надо честно сказать: у меня никогда не было мечты «уехать навсегда». Максимум, о чем я думал раньше, — поработать какое-то время за границей. Огромную роль сыграли друзья и коллеги. Пока я приходил в себя, параллельно отправлял резюме по принципу «попробую, а там посмотрим». Благодаря друзьям из Одессы пришло предложение с очень хорошими условиями, и в какой-то момент я подумал, что было бы странно от этого отказаться.

Думаю, сыграло роль и ощущение временности. Казалось, что речь идет про год-полтора работы, а не про необратимое намерение поменять страну и жизнь. Украина в тот момент выглядела как вариант, где можно быстро вернуться к привычной работе и не провалиться в многолетнюю бюрократическую яму.


— Вы прожили в Одессе два года в условиях полномасштабной войны. Как выглядели будни: работа, быт, страхи, общение с пациентами? Что было самым тяжелым?

— 24 февраля 2022 года я помню очень хорошо. Накануне я еще переубеждал коллегу, что войны не будет: это война, которую нельзя выиграть, в ней нет никакой логики. Узнал о начале фактически с прилетов: первые удары на Одессу пришлись утром, относительно недалеко от нас.

Одессу бомбили с первых дней. Город опустел, появились блокпосты, очереди, ограниченное время работы магазинов. Очень быстро рухнула привычная картина жизни: счета в банках, логистика, все, что казалось устойчивым. Для иностранцев, тем более белорусов, это добавляло приключений: могли поцарапать машину, спустить колеса, официальные структуры относились с осознанным недоверием — такие бытовые, но очень показательные детали.

Горизонт планирования резко сократился. Живешь от сегодняшнего дня до конца недели. Если несколько ночей подряд идут интенсивные обстрелы, ты днем просто существуешь в режиме «хочу спать». Был момент, когда после долгой серии ночных тревог и ударов «шахедов» я лег спать с мыслью: «Уже приземлись да взорвись, только дай выспаться».

Клиника при этом продолжала работу. Пациенты все понимали, мы все были в одном информационном поле, особо обсуждать уже нечего было — каждый жил с тем же уровнем тревоги. Со временем человек привыкает почти ко всему. Я очень хорошо понимаю людей, которые сейчас продолжают жить в прифронтовых городах: наступает момент, когда война становится фоном. В итоге в условиях войны я прожил в Одессе чуть больше двух лет.

— Почему вы покинули Украину?

— Причина бюрократическая. Я не успел своевременно поменять паспорт. В тот момент, когда пришло время подавать документы на замену, появился закон, который запретил менять паспорта за пределами Беларуси. И все — ты оказываешься в правовой дыре.

У тебя есть разрешение на жительство в стране, где идет полномасштабная война, и оно якобы бессрочное. С другой стороны, оно завязано на документ, который ты не можешь обновить. Посольства нет, поехать в другую страну, где есть консульство, ты не можешь, потому что твой паспорт заканчивается. Через какое-то время ты превращаешься в человека с просроченным документом — и это уже совсем другая реальность.

Формально оставался вариант подаваться на убежище. Но я знаю буквально единичные случаи, когда люди получали статус беженца в Украине. В большинстве это либо отказы, либо история на много месяцев, если не лет.

Польша здесь — результат Дублинского регламента: просить защиту надо в первой стране, куда ты заехал или имеешь визу. У меня была гуманитарная виза на паспорт, который заканчивается, и я приехал в Польшу, чтобы подать заявку на защиту и как-то устраивать эту историю. С бытовой стороны очень помогали друзья и знакомые: где жить, как открыть счет, как разговаривать с чиновниками.

Между Doctorina, клиникой и ОПК: чем сейчас занимается Станислав Соловей


— Где вы вообще сейчас работаете?

— Сейчас у меня несколько направлений работы, но основной доход дает IT-проект Doctorina — платформа на основе искусственного интеллекта. Идея в том, чтобы разработать доктора на базе ИИ, который может закрывать медицинские потребности людей, у которых по какой-то причине нет доступа к врачам: дать быстрое объяснение ситуации, второе мнение или подсказать, куда обращаться дальше.

Параллельно я подрабатываю в польской клинике на позиции ассистента. Задача очень простая: быстрее выучить язык, лучше понять систему, адаптироваться. В будущем я хотел бы все же вернуться к практике гинеколога.

Свой белорусский диплом я в Польше уже подтвердил, но это только первый этап. Чтобы стать врачом-практиком, надо сдавать языковой экзамен, профессиональный экзамен, проходить стаж и потом резидентуру. Это годы.

И, конечно, есть еще работа в Объединенном переходном кабинете.

— Что входит в ваши обязанности в Объединенном переходном кабинете?

— Моя задача в кабинете — это, прежде всего, блок здравоохранения: анализ ситуации, планирование шагов для реформирования системы, работа с уязвимыми группами, медицинская экспертиза для политзаключенных.

Начали мы с самого базового: понять, какие ресурсы вообще есть. Мы проводили исследования количества врачей, потому что цифры Министерства здравоохранения не совпадали с реальностью. Позже — исследования, касающиеся медсестер и условий работы.



Мы стараемся вывести тему медицины из режима героизации, когда о медиках говорят только как о героях, в режим нормального обсуждения проблем. Потому что система разрушена — и ее надо лечить. И если реформы напишут только медики, они не понравятся никому, кроме медиков. Поэтому мы привлекаем экономистов, юристов, пациентов, людей, которые понимают, как устроены процессы. Беларусь в этом смысле уникальна: у нас интересы чиновников стоят выше интересов и пациентов, и врачей.

Сейчас мы говорим не столько про реформы, сколько про санацию — попытку стабилизировать систему в первые часы, дни и месяцы после изменений, чтобы она просто не рухнула. Потому что «сразу лучше» не будет. А вернуть врачей из эмиграции чрезвычайно сложно: зарплаты в медицине отличаются в разы, и объективных причин возвращаться у людей немного. Поэтому важно понимать, что можно сделать в стране здесь и сейчас, чтобы система не провалилась окончательно.

— Вы подрабатываете ассистентом в польской клинике. Если сравнить этот доход с тем, что вы получали врачом в Минске, что выходит?

— Когда мы начинаем говорить про зарплаты, разница становится еще более ощутимой. Я понимаю, что ассистент в клинике — это не то же самое, что полноценная ставка врача-специалиста. Но даже моя подработка ассистентом здесь дает больше, чем ставка врача в Минске, если пересчитать на голые евро. В Минске я работал не на одну ставку, здесь — другой уровень дохода. Понятно, что расходы тоже выше: аренда жилья в Польше и в Минске — это небо и земля. Но если говорить про врачей-специалистов, резидентов, то польский врач может спокойно позволить себе жилье, ипотеку, машину, отдых, путешествия. Для него это не «вау, невероятная роскошь». Это нормальный результат нормальной работы. Сравнивать с белорусской реальностью здесь просто больно.

— Вернулись бы вы в Беларусь, если бы представилась такая возможность?

— Сейчас я могу честно сказать: пока — да. Но я очень осторожно отношусь к любым категоричным заявлениям на эту тему. Жизнь и война показали: то, что человек говорит, не всегда совпадает с тем, как он ведет себя в реальной критической ситуации.

Я видел это на примере Украины. Был врач-украинец, который до войны очень громко говорил, что «если начнется, возьму автомат и пойду», а когда началось — через пару дней он уже волонтерил где-то под Роттердамом. И был другой пример — очень спокойный анестезиолог-реаниматолог, который никогда не бил себя в грудь и жил обычной жизнью. Но когда к его городу начала подходить техника, просто отправил семью в Европу, а сам стал ходить на работу с охотничьим ружьем. Поэтому я осторожно отношусь к фразам «я никогда не…» или «я обязательно…»

Надо понимать еще одну вещь: чем дольше человек живет в другой стране, тем глубже он прорастает корнями. Работа, язык, дети, школа, социальные связи… Если у тебя уже есть стабильная работа в клинике, расписанные графики дежурств на месяцы вперед, коллеги, которые на тебя рассчитывают, вопрос «могу ли я завтра все бросить и уехать» перестает быть абстрактным. Это касается не только врачей, но у медиков ситуация особенно сложная: подтвердить диплом и встроиться в систему — долгий путь, и чем дальше ты на нем продвинулся, тем дороже стоит резкий разворот.

Я очень хорошо понимаю, что процент возвращения среди медиков будет ниже, чем среди многих других профессий. Уже сейчас я уверен, что значительная часть коллег, с которыми мы вместе работаем над реформами, не вернется. И это нормально, никто не обязан жертвовать своей жизнью и семьей ради символического жеста. Поэтому мой честный ответ такой: сейчас я хотел бы вернуться, если появится реальная возможность вернуться в свободную Беларусь и быть полезным и как врач, и как человек. Но окончательно на такие вопросы отвечают не на интервью, а в тот момент, когда эта возможность действительно появляется.