Конвульсии империи
Российская государственная машина, российская система сегодня имеет свои конкретные фамилии и лица, но на самом деле это очень продолжительная в историческом аспекте «культура» убийств, «культура» массовых преступлений. Это традиция, которая не начинается где-то в прошлом столетии, а тянется в глубины московской государственности. Возможно, даже не к сожженному Меншиковым Батурина, а еще дальше, еще глубже — возможно, к уничтоженному Андреем Боголюбским Киеву. Мы все время наблюдаем эту агрессию, эту ненависть северо-восточного народа к нашему, и это во многом замешано на элементарной зависти, на том, что у нас все лучше, что мы красивее, талантливее, добрее и так далее, — можно выстраивать целый ряд каких-то, с позволения сказать, мотивов, которые и породили эту антикультуру уничтожения, тотального разорения, выжигания любого проявления жизни.
Размышляя о том, почему мы даже после того, как получили нашу независимость в 1991 году, так не хотели видеть эту часть нашей истории, следует прежде всего говорить о том, что это было строго запрещенное знание. Советские власти до своих последних дней делали все для того, чтобы блокировать эту информацию. Для людей, которые решались ее распространять, все заканчивалось уголовной ответственностью за клевету, за осквернение советской власти — вплоть до поздних 80-х, когда провозглашенные из Москвы перестройка и гласность получили соответствующий размах. То есть люди, носившие в себе это знание, преимущественно делились им только в кругу самых близких.
В окрестностях Демьянова лаза [урочище возле Ивано-Франковска, место массовых расстрелов узников из тюрьмы НКВД в 1939—1941 годах] жили люди, которые были свидетелями этих преступлений, но и в течение 50-х они молчали, и в 60-е, и в 70-е. О Голодоморе, совершенном в 1932—1933 годах, массово заговорили только тогда, когда за это перестали уголовно преследовать. И это свидетельствует о том, что тоталитарная советская машина, репрессивная машина тщательно следила и заботилась о том, чтобы ее преступления оставались вытеснены в память.
Вместе с тем, в последние годы существования СССР у нас, украинцев, фактически, не было каких-то особых оснований бояться российской агрессии. Россия демонстрировала устойчивую тенденцию к тому, что она становится демократической и будет еще демократичнее Украины. Ранние 90-е прошли под знаком положительного отношения к происходящему в Москве, как там реформируют страну, как Россия времен Ельцина демонстрирует свою прозападность, свое желание стать частью демократического цивилизованного мира, — и ей это даже вроде бы удается гораздо лучше, чем посткоммунистической Украине с ее тогдашним президентом-партократом. Это, безусловно, усыпило. В нашем обществе не возникало впечатления, что на самом деле Россия обязательно будет идти на нас войной. Эта война, которая должна была бы разразиться вместе с распадом СССР, то есть в 1991 году, была отложена на десятилетия, и вот, собственно говоря, это произошло. Но, тогда, в то время мы этого не видели.
{banner_news_show}
Первым тревожным сигналом был довольно большой электоральный успех Жириновского в 1993 году. Думаю, что секретом этой победы — то есть никаким не секретом на самом деле — был его агрессивный, милитаристский тон, которым он очень контрастировал с тогдашней партией власти в России. Но мы опять же думали: «Господи, ну это такой вот урод, сигнализирующий о том, что в России есть экстремисты, но мейнстрим у них нормальный и все будет хорошо».
Однако Россия всегда возвращается к культуре массовых преступлений, и это напрямую связано с имперским величием. Без этого инструментария, этих преступных, насильственных средств Россия в этом своем территориальном измерении просто не имеет никаких шансов на существование. Без насилия она невозможна. Насилие, причем массовое, и обеспечивающая его махина, это, на самом деле, единственная необходимая предпосылка для существования этого колоссального государства. Мы и сегодня являемся свидетелями того, как это работает, когда, скажем, видим невероятно высокие проценты населения, якобы одобряющего войну и поддерживающего ее организатора. 70−80% этой поддержки — это тоже эффект огромного аппарата унижения и насилия.
Россия архаична, она апеллирует только к прошлому, у нее нет ни одного проекта на будущее, и соответственно она во многом опирается на инстинкты, рефлексы, на то, что мы называем средневековьем — употребляя это слово не в значении периода истории человечества, а как олицетворение определенных жестоких, страшных, темных вещей.
Однако империи отжили свое, мы об этом говорили в тех же 1990−1991-х годах, и вот она одна такая остается. И мы все это время являемся свидетелями ее конвульсий. А теперь стали не только свидетелями, но и жертвами, объектом этих конвульсий, ибо эта война, развязанная против нас, есть не что иное, как конвульсии этой империи. И эта война, по моему глубокому убеждению, будет причиной ее гибели — мне кажется, что в этом и предназначение Украины как таковой. Возможно, временное историческое предназначение, и после того, как оно будет выполнено, мы подумаем о следующей национальной идее, но пока она у нас оказывается такова, что на нас должна сломаться и на попытках уничтожить нас должна распасться и прекратить существовать эта империя.
И те жертвы, которые мы все сейчас видим, то, как их много и какое дьявольское разнообразие всех тех преступлений, которые совершают россияне на наших землях — это совершенно исключительный, уникальный предохранитель от беспамятства. Когда мы теперь употребляем топоним Буча, мы распространяем его [на другие оккупированные территории]. К сожалению, таких мест много в Украине, и их станет больше. И я уверен, что это все повлечет за собой особое состояние нашей национальной памяти — то есть мы действительно перестанем забывать. Мы не забудем.
Размышляя о том, почему мы даже после того, как получили нашу независимость в 1991 году, так не хотели видеть эту часть нашей истории, следует прежде всего говорить о том, что это было строго запрещенное знание. Советские власти до своих последних дней делали все для того, чтобы блокировать эту информацию. Для людей, которые решались ее распространять, все заканчивалось уголовной ответственностью за клевету, за осквернение советской власти — вплоть до поздних 80-х, когда провозглашенные из Москвы перестройка и гласность получили соответствующий размах. То есть люди, носившие в себе это знание, преимущественно делились им только в кругу самых близких.
В окрестностях Демьянова лаза [урочище возле Ивано-Франковска, место массовых расстрелов узников из тюрьмы НКВД в 1939—1941 годах] жили люди, которые были свидетелями этих преступлений, но и в течение 50-х они молчали, и в 60-е, и в 70-е. О Голодоморе, совершенном в 1932—1933 годах, массово заговорили только тогда, когда за это перестали уголовно преследовать. И это свидетельствует о том, что тоталитарная советская машина, репрессивная машина тщательно следила и заботилась о том, чтобы ее преступления оставались вытеснены в память.
Россия всегда возвращается к культуре массовых преступлений
Вместе с тем, в последние годы существования СССР у нас, украинцев, фактически, не было каких-то особых оснований бояться российской агрессии. Россия демонстрировала устойчивую тенденцию к тому, что она становится демократической и будет еще демократичнее Украины. Ранние 90-е прошли под знаком положительного отношения к происходящему в Москве, как там реформируют страну, как Россия времен Ельцина демонстрирует свою прозападность, свое желание стать частью демократического цивилизованного мира, — и ей это даже вроде бы удается гораздо лучше, чем посткоммунистической Украине с ее тогдашним президентом-партократом. Это, безусловно, усыпило. В нашем обществе не возникало впечатления, что на самом деле Россия обязательно будет идти на нас войной. Эта война, которая должна была бы разразиться вместе с распадом СССР, то есть в 1991 году, была отложена на десятилетия, и вот, собственно говоря, это произошло. Но, тогда, в то время мы этого не видели.
{banner_news_show}
Первым тревожным сигналом был довольно большой электоральный успех Жириновского в 1993 году. Думаю, что секретом этой победы — то есть никаким не секретом на самом деле — был его агрессивный, милитаристский тон, которым он очень контрастировал с тогдашней партией власти в России. Но мы опять же думали: «Господи, ну это такой вот урод, сигнализирующий о том, что в России есть экстремисты, но мейнстрим у них нормальный и все будет хорошо».
Однако Россия всегда возвращается к культуре массовых преступлений, и это напрямую связано с имперским величием. Без этого инструментария, этих преступных, насильственных средств Россия в этом своем территориальном измерении просто не имеет никаких шансов на существование. Без насилия она невозможна. Насилие, причем массовое, и обеспечивающая его махина, это, на самом деле, единственная необходимая предпосылка для существования этого колоссального государства. Мы и сегодня являемся свидетелями того, как это работает, когда, скажем, видим невероятно высокие проценты населения, якобы одобряющего войну и поддерживающего ее организатора. 70−80% этой поддержки — это тоже эффект огромного аппарата унижения и насилия.
Россия архаична, она апеллирует только к прошлому, у нее нет ни одного проекта на будущее, и соответственно она во многом опирается на инстинкты, рефлексы, на то, что мы называем средневековьем — употребляя это слово не в значении периода истории человечества, а как олицетворение определенных жестоких, страшных, темных вещей.
Однако империи отжили свое, мы об этом говорили в тех же 1990−1991-х годах, и вот она одна такая остается. И мы все это время являемся свидетелями ее конвульсий. А теперь стали не только свидетелями, но и жертвами, объектом этих конвульсий, ибо эта война, развязанная против нас, есть не что иное, как конвульсии этой империи. И эта война, по моему глубокому убеждению, будет причиной ее гибели — мне кажется, что в этом и предназначение Украины как таковой. Возможно, временное историческое предназначение, и после того, как оно будет выполнено, мы подумаем о следующей национальной идее, но пока она у нас оказывается такова, что на нас должна сломаться и на попытках уничтожить нас должна распасться и прекратить существовать эта империя.
И те жертвы, которые мы все сейчас видим, то, как их много и какое дьявольское разнообразие всех тех преступлений, которые совершают россияне на наших землях — это совершенно исключительный, уникальный предохранитель от беспамятства. Когда мы теперь употребляем топоним Буча, мы распространяем его [на другие оккупированные территории]. К сожалению, таких мест много в Украине, и их станет больше. И я уверен, что это все повлечет за собой особое состояние нашей национальной памяти — то есть мы действительно перестанем забывать. Мы не забудем.