«В эту ночь туда съехались все: Карпенков, Тертель, Павличенко и даже Лукашенко»
В конце сентября 2021 года по Беларуси прокатилось волна задержаний за комментарии по поводу перестрелки IT-специалиста Андрея Зельцера и сотрудника КГБ Дмитрия Федосюка. Это стало одно из самых массовых политических уголовных дел Беларуси. После задержания фигурантов поместили на карантин, где полтора месяца удерживали в нечеловеческих условиях без передач. На сегодня десятки человек уже вышли на волю, полностью отбыв сроки. Бывшая политзаключенная по так называемому «делу Зельцера» Алиса (ее имя изменено в целях безопасности) рассказала «Весне», что происходило по ту сторону решетки.
28 сентября 2021 года Алиса находилась дома с ребенком. Вечером она прочитала в Telegram новость об убийстве айтишника Андрея Зельцера и сотрудника КГБ Дмитрия Федосюка. Это новость очень задела женщину:
— Все мне это показалось какой-то абсурдностью. Я не поверила даже и подумала: «Что? Айтишник с ружьем кого-то застрелил? Какой-то очередной бред!» Потом я открыла YouTube, и в популярных видео мне вылезло то самое видео на каком-то канале. Я была в шоке от того, что увидела, как выбивают дверь кувалдой… Я до момента убийства даже не дошла — выключила, потому что была в шоке. Я на эмоциях написала в комментариях первое, что пришло в голову, и забыла про это.
{banner_news_show}
Вечером следующего дня — 29 сентября 2021 года — за Алисой пришли силовики. Тоже с кувалдой и в полном обмундировании.
— Началось все с того, что кто-то очень сильно начал стучать в дверь в тамбуре. Стучали так, что сотрясались стены. Я подумала, что это какой-то сосед, и пошла посмотреть, но мне сказали: «Откройте, милиция!» Дальше все было как в кино: открываются двери, залетают девять человек в полном обмундировании, первый летит с кувалдой и загоняет меня в шкаф, а мужа ставят к стенке на растяжку. Между нами при этом носится ребенок шести лет с большими глазами, не понимая, что происходит.
Потом мне сказали одеваться и проехать с ними до выяснения обстоятельств. Молодой сотрудник бегал и кричал, чтобы забрали еще и мужа, но его оставили. Другие сотрудники ему сказали что-то вроде: «Ты что, глупый? Тут ребенок маленький». А ребенку сказали, что «с мамой поговорят и отпустят». Когда я уходила, то в квартире остался орать и плакать ребенок. Это последнее воспоминание из дома. Я когда вышла, то больше родных не видела практически полтора года.
Как рассказывает Алиса, ребенка потом год водили к психологу. Ему было сложно без мамы. Он все время вспоминал слова о том, что с мамой поговорят и отпустят, он не думал, что ждать придется так долго. Силовики были без опознавательных знаков, но женщина предполагает, что некоторые из них были из Комитета государственной безопасности:
— Знаю, что некоторых задерживали сотрудники ГУБОПиКа, которые сильно разносили квартиры и избивали людей. Одну женщину привели на Окрестина всю избитую. Когда меня забирали из дома, то один сотрудник сказал: «Мы вас защищаем, а вы про нас все так плохо пишите. Посмотрите, какие мы хорошие, мы вам даже квартиру не разнесли». Один из тех, кто меня задерживал, был точно из КГБ.
Алису посадили в бус, где было много силовиков:
— Они матами кричали, что мы, бчбшники, их уже задолбали, они бы «вчера нас еще разорвали». Я, конечно, парировала. Была какая-то перебранка с ними. Потом я услышала хрип какого-то мужчины из отделения в бусе. Он пытался что-то тоже им отвечать. Я спрашивала в бусе про адвоката, а они мне говорили: «Забудьте это слово — адвокат». Когда я спросила, куда меня везут, то они ответили: «В лес!» Я ехала и не понимала, что происходит. Но была спокойна, потому что знала, что ничего плохого не сделала".
В итоге женщину привезли в Комитет государственной безопасности, где собирали всех задержанных по этому делу.
— Забегая вперед, скажу, что в эту ночь туда съехались все: Карпенков, Тертель, Павличенко и даже Лукашенко. Одна из задержанных слышала его сиплый голос — в соседнем кабинете он всю ночь давал какие-то указания своим подчиненным. Пока хватали очень много людей, они всю ночь что-то обсуждали. Когда на Окрестина начали заводить людей, то первых вели женщин. Их встречал лично Тертель, а потом поступила команда не брать больше женщин, а хватать только мужчин. Никто не ожидал, что комментаторы — это женщины с образованиями и нормальными семьями. Они были очень удивлены.
Тут они начинают спрашивать, где Мотолько. Я говорю: «Почему вы у меня дома ищете Мотолько? Я вообще не понимаю». У многих женщин спрашивали про него. Также они все спрашивали, кто мне платит. А я вообще не понимаю и говорю, что мне платит организация, в которой я работаю. Сотрудники спрашивают, а кто еще мне деньги дает. Ну я говорю, что мне муж иногда деньги дает. Тогда они начинают кричать: «Не делайте вид, что вы не понимаете». В общем, КГБ думал, что мы ботоферма, которая спонсируется польскими кукловодами. Они думали, что они схватили такую банду и сеть людей, которым дают команду, а они пишут комментарии".
В КГБ сотрудники сфотографировали телефон Алисы, и только тогда она поняла, что ее задержали за комментарий. Тогда она спросила: «Серьезно? За один комментарий вы меня будете задерживать?»
Сразу задержанным по «делу Зельцера» выставляли обвинения по ч. 3 ст. 130 Уголовного кодекса — разжигание иной социальной вражды группой лиц:
— КГБ хотел связать это все в группу лиц, что мы знакомы между собой, нам давали какие-то команды и задачи, мы писали, а потом нам платили за это. Силовики кричали: «Давай сдавай своих подельников». А я даже слова такого не знала.
Алиса по понятным причинам не смогла силовикам назвать имена других комментаторов. После ночи допроса в КГБ под утро ее отвезли на Окрестина.
— Нас возили на своих служебных машинах. Со мной были пару человек — одному из них завязывали глаза черной лентой. Он плакал и молился.
В первые сутки в нашу камеру постоянно закидывали задержанных по делу женщин: кто-то был боевой, кто-то — в шоке, кто-то плакал. В КГБ некоторым женщинам говорили: «Мы вас вообще за людей не считаем, а вы что-то еще шевелитесь и пишете. Если бы нам дали карт-бланш, то пуля в лоб у вас у всех бы уже была». Одну девочку допрашивал Павличенко. Кричали, что «Машу мы закроем на 25 лет». Я старалась парировать, что она же ничего не сделала, а какой Зельцер террорист, если ничего террористического он не сделал.
Кто-то из задержанных спросил, почему их сотрудник не надел бронежилет, когда к нему пошли. А они в ответ кричали: «Нечего нас учить, как проводить спецоперации!»
Только потом я поняла, что они хотели раскрутить дело о ботоферме. Но ничего у них не получилось. Пришлось закрывать дела и проводить суды в закрытых режимах, потому что, честно говоря, это был провал.
У Алисы был еще один допрос с назначенным адвокатом на следующий день. Тогда, по ее словам, задали вопросы: «Считаете ли вы, что обидели маму погибшего сотрудника?», «Что вы имеете в виду под тем или иным словом?» Алиса решила отказаться от дачи показаний. Сотрудники тогда, как вспоминает женщина, очень сильно злились, что задержанные по делу не дают показаний:
— Они угрожали, что будут таскать нас на допросы, включать какую-то аудиозапись по шесть часов… Но я тогда не ела, не пила, не спала вторые сутки и просто физически не могла давать показания. Вечером 30 сентября поехали на обыск другой квартиры. Они ничего не нашли там, постоянно друг с другом созванились и спрашивали, есть ли оружие. Конечно, этого не было. Я говорю: «Господи, вы что?! Как это, похватать обычных людей и какое-то оружие по квартирам у них разыскивать?» Ну это цирк!
Всех задержанных женщин «по делу Зельцера» в ИВС на Окрестина поместили в одну двухместную камеру на втором этаже. В этой камере пять дней без матрасов и постельного белья удерживали 16 человек. Когда привели Алису и других задержанных, то в камере уже находилась жена убитого Андрея Зельцера Мария Успенская.
— Там мы узнали, что, оказывается, с нами вместе находится супруга убитого Андрея Зельцера — Мария. Когда мы зашли, то одна из наших задержанных девочек сказала ей: «Можно я вас обниму?» Маша сразу спросила, зачем это. Тогда мы сказали, что нам ее очень жалко и хотим ей выразить свои соболезнования.
Она была в шоке, что столько людей задерживают из-за комментариев про ее мужа. Маша очень плакала, что не может похоронить мужа и не может с ним проститься. Иногда она выпадала и говорила: «Слушайте, а как это мне пойти за квартиру заплатить?» Человек был в состоянии такого дикого шока, что она возвращалась мыслями в прошлое, что у нее нормальная жизнь.
На Окрестина сотрудники с ней обходились плохо и называли «телкой с розовыми волосами». Мы постоянно с ними ругались и говорили, чтобы они не смели оскорблять женщин. Машу мы поддерживали, как мы могли. Каждый день ее вызывали на допросы. Она говорила, что ее не били. Мы думали, что нас скоро отпустят, поэтому запоминали адрес, чтобы выйти и навестить их ребенка и маму Маши. Мы рассчитывали, что скоро выйдем и думали, что за комментарии нас 10 суток подержат и выпустят.
Мы не спрашивали у Маши, что происходило 28 сентября у них в квартире, чтобы не травмировать ее. Даже в наших уголовных делах про это не было вообще ничего. Но Маша рассказала, что Андрей успешно занимался криптовалютами. И накануне того, как пришли к нему силовики, он снял очень крупную сумму денег. Возможно, это стало причиной, почему к нему вломились.
На пятые сутки всех задержанных женщин по «делу Зельцера» вызвали в кабинеты. 13 человек выстроили колонной в коридоре ИВС и повели на предъявление обвинений:
— Когда нас заводили в кабинеты, то мы удивлялись, что там нас ждали сотрудники неславянской внешности. Некоторые были с бородами. У них был акцент. И мы очень сильно перепугались, что это какие-то чеченцы и нас повезут на расстрел. Это были не те сотрудники КГБ, которые нас допрашивали, но кто это был — я не знаю до сих пор. Нам дают подписывать бумажки (постановлении о привлечении в качестве обвиняемого. — Прим. «Весна») — мы в недоумении. Кто-то заплакал, когда увидел третью часть статьи 130 УК, по которой грозит от пяти до 12 лет лишения свободы. Когда мы вернулись в камеру, то одна девочка потеряла сознание.
На следующий день задержанных начали этапировать в следственный изолятор, так как всем избрали меры пресечения в виде заключения под стражу.
— В постановлениях было написано, что нас отправят в СИЗО-1, поэтому мы немного успокоились. Ночью на автозаке нас привозят на Володарского и мы очень долго стоим. В СИЗО-1 просто отказались нас принимать: то ли людей много, то ли они не хотели в этом всем участвовать. Тогда нас увозят оттуда и долго куда-то везут. Я сказала: «Ну все, нас точно везут в лес» и потеряла сознание. У меня что-то жгло в груди. Когда я очнулась, то уже стояла с какой-то табличкой с номером для фото в жодинской тюрьме. Но как я там очутилась — я не помню. Мне говорили, что были собаки и «коридоры», но я ничего этого не помню.
Всего по «делу Зельцера» в жодинскую тюрьму, по словам Алисы, привезли 139 человек, 14 из которых — женщины. Всех фигурантов дела держали 48 дней на так называемом карантине: больше полутора месяца политзаключенных держали без передач, душа и прогулок на свежем воздухе.
Сразу всех задержанных женщин (первоначально их было 13, а через две недели привезли из Гродно еще одну задержанную) поместили в одну восьмиместную камеру:
— Мы радовались, что оказались в одной камере. Все-таки хорошая компания в тюрьме — большое дело. У нас не было с собой ни вещей, ни средств личной гигиены, ни даже запасного нижнего белья. Нам выдали матрасы и мы обрадовались, что сможем наконец поспать, потому что пять дней мы практически не спали. Мы только легли, как через 10 минут начали кричать: «Поднимайтесь! Идет проверка!» Мы им сказали, что нам разрешили поспать, но нам ответили: «Мы сейчас покажем, как вы тут спать будете!»
Пришла эта проверка с вопросами, что мы такого там понаписывали, что нас сюда привезли. Я не знаю, кто это приходил, мы с ними особо не разговаривали. Они нам говорили, что нас охранять будет КГБ.
Когда мы приехали, то все сильно заболели. У нас пропали запахи — тогда был самый разгар ковида. На Окрестина мы спали на полу, потому заболели ангиной, у нас у многих опухло горло и была температура. Медицинская помощь нам не оказывалась. Приходил начальник и говорил: «Вы плохие люди, лекарств вам не дам». Мы просили дать нам прокладки, но нам не давали. Когда мы приехали с Окрестина, то у нас еще были месячные, а потом они пропали где-то месяца на три от стресса. Также не выдавали нам и туалетную бумагу. Когда давали немного и мы просили опять, то сотрудники спрашивали: «Что вы себе там все трете?». Были всяческие унижения.
Каждый день нам нужно было скручивать матрасы, и мы целый день сидели на холодных железных решетках наших кроватей. Нам постоянно выключали воду. Ледяная вода была один-два часа в день. Когда мы ходили в туалет, то стоял дикий смрад. Мы говорили, что мы можем просто задохнуться и отравиться от запаха мочи.
Каждый день в тюрьме включали послание Лукашенко Всебелорусскому народному собранию. Это называли профилактическими мероприятиями. Постоянно это радио орало. В 22.00 был отбой, но нас поднимали потом в полночь, в два часа ночи, а подъем был в шесть часов. Всю ночь нужно было ходить к «кормушке», называть свою фамилию и свой профилактический учет, хотя на него нас еще не поставили. Но они превентивно нас уже поставили на него, чтобы вот так поднимать по ночам. Одежды сменной у нас не было никакой, поэтому мы в трусах, майках, лифчиках ходили к этой «кормушке», где на нас смотрели сотрудники. И таким гуськом мы полночи вокруг стола ходили. Кто-то был замотанный в простыни, а кто-то и так.
Сотрудники нам говорили: «Зачем вам передачи? Вы получаете здесь трехразовое горячее питание». Каждый день нас выводили на построения у стенки на растяжке. Сотрудники били под коленками палкой или ногой постоянно, чтобы мы ниже склонялись, а охранницы палкой ноги раздвигали пошире. Один раз нас посадили на корточки, включая пожилых людей, которым под 70 лет. Люди падали на пол и плакали. Когда мы вернулись в камеру, кто-то даже в обморок упал. Больше они нас не сажали на корточки. Но издевались по-другому по-всячески.
Нам потом еще сотрудник тюрьмы говорил: «Девочки, вы же между собой не переговаривайтесь, а то среди вас есть человек, который сдает». Но по факту среди нас не было подсадных, наверное. Это делалось для того, чтобы мы перегрызлись друг с другом, стали друг друга подозревать. Но мы дали ясно понять, что рассказывать нам особо нечего.
Когда нам говорили, что мы на карантине, то мы просили показать документы, которые его регламентируют, чтобы знать, что положено, а что нет. Но ничего нам не предоставили.
Самый худший день был 14 октября — День матери. Нам включили радио, где дети поздравляли своих мам с праздником. Мы очень сильно плакали, ведь у большинства из нас были дети, с которыми мы не могли быть в тот день.
Одна из женщин постоянно говорила охранникам, что мы в заложниках и спрашивала, когда прекратится этот плен. Она после Окрестина заболела бронхитом настолько сильно, что мы, если честно, каждый день боялись, что она умрет. При этом у нее давление еще было под 230. Не было никакой помощи, а она очень сильно кашляла. Человек был в очень плохом состоянии. Молодые охранники приходили и спрашивали: «Она у вас еще не сдохла?» Смеялись и уходили. У одной женщины случилась алопеция (обильное выпадение волос) на фоне карантина.
— Это все продолжалось на протяжении 48 дней. Мы реально были как будто в плену. Что сделают эти маньяки дальше — мы не знали. Очевидно, что мы сидим, пока с нами решают, что делать. Все дошло до того, что мы стали вспоминать родных и что мы бы им сказали, потому что думали, что мы их больше никогда не увидим. Мы рассуждали там, что мы, когда уходили, не сказали им каких-то важных слов. Мы постоянно прислушивались к звуку машин и автозаков, которые приезжают. Одна женщина говорила: «Боже мой, девочки, нас, наверное, в лес повезут». Она повторяла это каждый день — настолько эта мысль засела у нее в голове, что у нее как будто психоз пошел.
В скором времени нас поставили на профилактический учет как склонных к экстремистской и иной деструктивной деятельности. Нас и парней всех выводили на ковер к администрации тюрьмы, спрашивали, зачем мы это пишем. По-разному себя девушки вели: кто-то разговаривал, а кто-то бунтовал и говорил, что это власть нелегитимная и ее законы — тоже, поэтому исполнять их не собираются. В КГБ и в жодинской тюрьме нам отвечали на такое, что если что-то не нравится, то уезжайте из страны.
После 48-дневного карантина задержанных по «делу Зельцера» распределили по камерам.
— Мы в очередной раз надеялись, что нас отпускают домой. Нас подняли наверх в камеру по 3−4 человека в каждую камеру. Все уже знали про наш карантин и про наши ужасные условия. Где-то с 15 ноября началось наше пребывание в тюрьме на общих условиях.
Нас сразу держали всех в первом корпусе, который называется «Титаник» и считается «пресс-хатой», как мы потом узнали. Я думаю сейчас, что, может, у них там в камерах была прослушка? Но у нас не было что прослушивать, мы же в комментариях написали, что каждая думает. Мы там просто знакомились, обсуждали детей, путешествия. Мы просто днями сидели и болтали обо всем на свете. Особо с нас нечего было взять.
Вообще в жодинской тюрьме в общих камерах распространены «смотрящие девочки». Как правило, это те, кто давно сидит по экономическим или наркотическим статьям. Они втираются в доверие к задержанным через бытовые вопросы, а потом идут и оперативникам все рассказывают. Иногда они откровенно гнобят.
С нами были девочки по «делу тюков». Их очень сильно всячески унижали, критиковали и придирались ко всему. В одной камере одна девушка на протяжении нескольких дней кричала на политзаключенную за то, что та ночью сходила в туалет по-большому, а окна при этом были закрыты. За малейшие нарушения она кричала на политических. Например, подушку не так положила, не так села, не ту книгу в библиотеке заказала. Если начинаешь заступаться, смотрящая сразу шла к оперативнику и тебя начинали перекидывать из камеры в камеру. Фамилия этой смотрящей на Жодино — Елена Семагина по статье ст. 209 УК (Мошенничество).
Еще одну девушку, задержанную за участие в акции протеста, заставляли мыть туалеты за ВИЧ-инфицированными хлоркой, и у нее стали облазить руки. Мой матрас как-то выкинули на коридор с постельным бельем и пижамой, якобы случайно.
— На Жодино медицинские работники не занимаются первичной обработкой людей при поступлении. К нам подсаживали женщин с туберкулезом и со вшами, гепатитом С и ВИЧ. Иногда не давали средство от вшей. Поэтому девочки просили близких передать шампуни и специальные расчески, чтобы вычесывать гниды. Девочки-сокамерницы надевали перчатки и обрабатывали таких женщин сами. На проверках мы задавали вопросы, почему в наших камерах находятся ВИЧ-инфицированные и они не проходят терапию.
В жодинской тюрьме постоянно меняют камеры. За размещение в камерах отвечает оперативный сотрудник. Особенно над политическими задержаными женщинами издевался молодой оперативник Роман.
{banner_news_end}
Когда началась война, весь продол объявил негласную голодовку. Такая была наша солидарность с Украиной. Мы все были против этой войны и очень напугались. Сотрудники очень психовали, спрашивали, почему не кушаем.
24 февраля 2022 года девочки из других камер пошли на прогулку, и им включили песню «Священная война». Они очень перепугались и начали спрашивать охранников, что происходит, с кем воюем. Люди долго оставались в неведении, что очень сильно их травмировало. Никто ничего не говорил, но все понимали, что что-то происходит.
Около месяца с начала февраля нам не отдавали письма. Они же думали, что это скоро все закончится, но когда это все затянулось, поняли, что нужно уже отдавать наши письма. И там уже родные писали, что началась война. Мы очень переживали.
В жодинской тюрьме, по словам бывшей политзаключенной, задержанных по «делу Зельцера» охраняли сотрудники КГБ. Там Алису удерживали больше года, а перед судом ее отправили в СИЗО-1 в Минск.
— На «Володарке» я познакомилась с Людмилой Чекиной, Юлией Мудревской, Валерией Костюговой и Ириной Злобиной. Встретили меня очень хорошо — все очень дружелюбные. Девочки, конечно, кремень и большие молодцы. Сами всегда всех поддерживали. На них давило следствие, чтобы написали помилование, но они говорили, что никогда на это не пойдут. Они знали, что им будет по 10 лет, и были к этому готовы, поэтому разговаривали про то, что будут делать в Гомеле на Антошкино. Они занимались спортом в камере и в любую погоду ходили на прогулку. Валерия Костюгова просила передать, чтобы людей как-то из тюрем освобождали, потому что очень тяжело и большой прессинг.
Как-то Иру Злобину и Юлю Мудревскую Дедюля вывела на коридор, и девочки должны были переодеваться прямо на коридоре. Мы смотрим в щелку кормушки, а они без штанов стоят в одних трусах. Такого вообще нельзя делать, женщин могут раздевать только в кабинете у врача. Тогда все письма Иры, которые люди присылали со словами поддержки, режимница выбросила. Сказала, что это мусор.
Первого сентября стало известно, что политзаключенные медиаменеджер Андрей Александров и Ирина Злобина поженились в СИЗО-1. Под стражей их удерживают с января 2021 года.
— Я не застала, как Ира Злобина выходила замуж, но мне девочки рассказали. Ей передали красивое платье черного цвета с большими прозрачными рукавами и открытой спиной. Девчонки на ней сделали переснимку-татуировку в виде пантеры, а также красивую прическу. Расписывались они без свидетелей при конвоирах.
В камере Валерия, Людмила и Юлия сделали конфетти и хотели обсыпать Ирину, когда она придет с росписи. Но девочек забрали на прогулку, и Ира вернулась в камеру раньше, поэтому ее просили, чтобы она отвернулась и сделала вид, будто она заходит с росписи, а ее обсыпали и поздравляли.
Судебный процесс Алисы, как и других фигурантов «дела Зельцера», проходил в закрытом режиме. Женщину приговорили к двум годам колонии за один комментарий в YouTube. Его квалифицировали как разжигание иной социальной вражды (ч. 1 ст. 130 УК) и оскорбление представителя власти (ст. 369 УК).
— Всем задержанным делали лингвистические и психологические экспертизы комментариев. Но почти у всех лингвистическая экспертиза не подтвердила ни одной статьи, указанной в обвинении, у кого-то подтвердили только одну статью. Однако следователи нам не сняли обвинения ни по одной статьи Уголовного кодекса. Многие из них в течении года получили повышение по службе.
Когда меня перевезли в СИЗО-1 перед судом, то уже были процессы над нашими девочками — им давали по два и два с половиной года колонии и штрафы. Мы были в ужасе, потому что не ожидали, что будут такие суровые приговоры. Мы не ожидали, что будет настолько плохо все. Но стало полегче, когда переквалифицировали часть 3 на часть 1 статьи 130 Уголовного кодекса.
Судья уже не знала, что спрашивать и как судить человека за этот один комментарий. Начала читать, на какие я каналы была подписана, какие-то другие комментарии, которые ко мне не имеют отношения. Мое уголовное дело состояло из двух или полтора томов. Половина материалов дела — продленки удержания под стражей.
Как рассказывает Алиса, среди политзаключенных она встречала врачей, учительниц, айтишниц:
— Все интеллигентные женщины с высшими образованиями, часто — и не одним, специалистки в своей сфере, имеющие хорошие семьи. Не видела я там ни проституток, ни наркоманок.
«Первый летит с кувалдой и загоняет меня в шкаф!»
28 сентября 2021 года Алиса находилась дома с ребенком. Вечером она прочитала в Telegram новость об убийстве айтишника Андрея Зельцера и сотрудника КГБ Дмитрия Федосюка. Это новость очень задела женщину:
— Все мне это показалось какой-то абсурдностью. Я не поверила даже и подумала: «Что? Айтишник с ружьем кого-то застрелил? Какой-то очередной бред!» Потом я открыла YouTube, и в популярных видео мне вылезло то самое видео на каком-то канале. Я была в шоке от того, что увидела, как выбивают дверь кувалдой… Я до момента убийства даже не дошла — выключила, потому что была в шоке. Я на эмоциях написала в комментариях первое, что пришло в голову, и забыла про это.
{banner_news_show}
Вечером следующего дня — 29 сентября 2021 года — за Алисой пришли силовики. Тоже с кувалдой и в полном обмундировании.
— Началось все с того, что кто-то очень сильно начал стучать в дверь в тамбуре. Стучали так, что сотрясались стены. Я подумала, что это какой-то сосед, и пошла посмотреть, но мне сказали: «Откройте, милиция!» Дальше все было как в кино: открываются двери, залетают девять человек в полном обмундировании, первый летит с кувалдой и загоняет меня в шкаф, а мужа ставят к стенке на растяжку. Между нами при этом носится ребенок шести лет с большими глазами, не понимая, что происходит.
Люди в черном без опознавательных знаков начинают бегать по квартире и искать что-то, возможно, какую-то символику, оружие и наркотики. Они ничего не нашли и сказали сдать все гаджеты. Я сначала не поверила в это все и подумала, что это какой-то прикол. Когда мне сказали, что я задержана, то я попросила, чтобы они предъявили мне хоть какую-то бумагу и сказали, в чем меня обвиняют. Но вместо ответа меня опять загнали в шкаф и начали кричать, что я уголовница и «сяду» лет на десять.
Потом мне сказали одеваться и проехать с ними до выяснения обстоятельств. Молодой сотрудник бегал и кричал, чтобы забрали еще и мужа, но его оставили. Другие сотрудники ему сказали что-то вроде: «Ты что, глупый? Тут ребенок маленький». А ребенку сказали, что «с мамой поговорят и отпустят». Когда я уходила, то в квартире остался орать и плакать ребенок. Это последнее воспоминание из дома. Я когда вышла, то больше родных не видела практически полтора года.
«Посмотрите, какие мы хорошие, мы вам даже квартиру не разнесли»
Как рассказывает Алиса, ребенка потом год водили к психологу. Ему было сложно без мамы. Он все время вспоминал слова о том, что с мамой поговорят и отпустят, он не думал, что ждать придется так долго. Силовики были без опознавательных знаков, но женщина предполагает, что некоторые из них были из Комитета государственной безопасности:
— Знаю, что некоторых задерживали сотрудники ГУБОПиКа, которые сильно разносили квартиры и избивали людей. Одну женщину привели на Окрестина всю избитую. Когда меня забирали из дома, то один сотрудник сказал: «Мы вас защищаем, а вы про нас все так плохо пишите. Посмотрите, какие мы хорошие, мы вам даже квартиру не разнесли». Один из тех, кто меня задерживал, был точно из КГБ.
Алису посадили в бус, где было много силовиков:
— Они матами кричали, что мы, бчбшники, их уже задолбали, они бы «вчера нас еще разорвали». Я, конечно, парировала. Была какая-то перебранка с ними. Потом я услышала хрип какого-то мужчины из отделения в бусе. Он пытался что-то тоже им отвечать. Я спрашивала в бусе про адвоката, а они мне говорили: «Забудьте это слово — адвокат». Когда я спросила, куда меня везут, то они ответили: «В лес!» Я ехала и не понимала, что происходит. Но была спокойна, потому что знала, что ничего плохого не сделала".
В итоге женщину привезли в Комитет государственной безопасности, где собирали всех задержанных по этому делу.
— Забегая вперед, скажу, что в эту ночь туда съехались все: Карпенков, Тертель, Павличенко и даже Лукашенко. Одна из задержанных слышала его сиплый голос — в соседнем кабинете он всю ночь давал какие-то указания своим подчиненным. Пока хватали очень много людей, они всю ночь что-то обсуждали. Когда на Окрестина начали заводить людей, то первых вели женщин. Их встречал лично Тертель, а потом поступила команда не брать больше женщин, а хватать только мужчин. Никто не ожидал, что комментаторы — это женщины с образованиями и нормальными семьями. Они были очень удивлены.
Когда меня привезли в КГБ, то там были два оперативных сотрудника, которые играли роли «доброго и плохого полицейского»: один уговаривает дать показания, а второй кричит, что у них там гроб стоит и мы сейчас пойдем извиняться перед родственниками. Я говорю: «Я вообще ничего не понимаю, какой гроб, какие родственники».
Тут они начинают спрашивать, где Мотолько. Я говорю: «Почему вы у меня дома ищете Мотолько? Я вообще не понимаю». У многих женщин спрашивали про него. Также они все спрашивали, кто мне платит. А я вообще не понимаю и говорю, что мне платит организация, в которой я работаю. Сотрудники спрашивают, а кто еще мне деньги дает. Ну я говорю, что мне муж иногда деньги дает. Тогда они начинают кричать: «Не делайте вид, что вы не понимаете». В общем, КГБ думал, что мы ботоферма, которая спонсируется польскими кукловодами. Они думали, что они схватили такую банду и сеть людей, которым дают команду, а они пишут комментарии".
В КГБ сотрудники сфотографировали телефон Алисы, и только тогда она поняла, что ее задержали за комментарий. Тогда она спросила: «Серьезно? За один комментарий вы меня будете задерживать?»
Сразу задержанным по «делу Зельцера» выставляли обвинения по ч. 3 ст. 130 Уголовного кодекса — разжигание иной социальной вражды группой лиц:
— КГБ хотел связать это все в группу лиц, что мы знакомы между собой, нам давали какие-то команды и задачи, мы писали, а потом нам платили за это. Силовики кричали: «Давай сдавай своих подельников». А я даже слова такого не знала.
«Честно говоря, это был провал»
Алиса по понятным причинам не смогла силовикам назвать имена других комментаторов. После ночи допроса в КГБ под утро ее отвезли на Окрестина.
— Нас возили на своих служебных машинах. Со мной были пару человек — одному из них завязывали глаза черной лентой. Он плакал и молился.
В первые сутки в нашу камеру постоянно закидывали задержанных по делу женщин: кто-то был боевой, кто-то — в шоке, кто-то плакал. В КГБ некоторым женщинам говорили: «Мы вас вообще за людей не считаем, а вы что-то еще шевелитесь и пишете. Если бы нам дали карт-бланш, то пуля в лоб у вас у всех бы уже была». Одну девочку допрашивал Павличенко. Кричали, что «Машу мы закроем на 25 лет». Я старалась парировать, что она же ничего не сделала, а какой Зельцер террорист, если ничего террористического он не сделал.
Кто-то из задержанных спросил, почему их сотрудник не надел бронежилет, когда к нему пошли. А они в ответ кричали: «Нечего нас учить, как проводить спецоперации!»
Мария Успенская
Только потом я поняла, что они хотели раскрутить дело о ботоферме. Но ничего у них не получилось. Пришлось закрывать дела и проводить суды в закрытых режимах, потому что, честно говоря, это был провал.
У Алисы был еще один допрос с назначенным адвокатом на следующий день. Тогда, по ее словам, задали вопросы: «Считаете ли вы, что обидели маму погибшего сотрудника?», «Что вы имеете в виду под тем или иным словом?» Алиса решила отказаться от дачи показаний. Сотрудники тогда, как вспоминает женщина, очень сильно злились, что задержанные по делу не дают показаний:
— Они угрожали, что будут таскать нас на допросы, включать какую-то аудиозапись по шесть часов… Но я тогда не ела, не пила, не спала вторые сутки и просто физически не могла давать показания. Вечером 30 сентября поехали на обыск другой квартиры. Они ничего не нашли там, постоянно друг с другом созванились и спрашивали, есть ли оружие. Конечно, этого не было. Я говорю: «Господи, вы что?! Как это, похватать обычных людей и какое-то оружие по квартирам у них разыскивать?» Ну это цирк!
Всех задержанных женщин «по делу Зельцера» в ИВС на Окрестина поместили в одну двухместную камеру на втором этаже. В этой камере пять дней без матрасов и постельного белья удерживали 16 человек. Когда привели Алису и других задержанных, то в камере уже находилась жена убитого Андрея Зельцера Мария Успенская.
— Там мы узнали, что, оказывается, с нами вместе находится супруга убитого Андрея Зельцера — Мария. Когда мы зашли, то одна из наших задержанных девочек сказала ей: «Можно я вас обниму?» Маша сразу спросила, зачем это. Тогда мы сказали, что нам ее очень жалко и хотим ей выразить свои соболезнования.
Она была в шоке, что столько людей задерживают из-за комментариев про ее мужа. Маша очень плакала, что не может похоронить мужа и не может с ним проститься. Иногда она выпадала и говорила: «Слушайте, а как это мне пойти за квартиру заплатить?» Человек был в состоянии такого дикого шока, что она возвращалась мыслями в прошлое, что у нее нормальная жизнь.
На Окрестина сотрудники с ней обходились плохо и называли «телкой с розовыми волосами». Мы постоянно с ними ругались и говорили, чтобы они не смели оскорблять женщин. Машу мы поддерживали, как мы могли. Каждый день ее вызывали на допросы. Она говорила, что ее не били. Мы думали, что нас скоро отпустят, поэтому запоминали адрес, чтобы выйти и навестить их ребенка и маму Маши. Мы рассчитывали, что скоро выйдем и думали, что за комментарии нас 10 суток подержат и выпустят.
Мы не спрашивали у Маши, что происходило 28 сентября у них в квартире, чтобы не травмировать ее. Даже в наших уголовных делах про это не было вообще ничего. Но Маша рассказала, что Андрей успешно занимался криптовалютами. И накануне того, как пришли к нему силовики, он снял очень крупную сумму денег. Возможно, это стало причиной, почему к нему вломились.
Нас на Окрестина не били. Но дело в том, что три дня у нас не закрывались двери — им было не до битья. Там было сумасшествие! Они суетились, потому что столько людей тогда хватали! Все этажи ИВС на Окрестина были заполнены задержанными за комментарии. Людей задерживали пачками. Ребят забирали прямо из бассейна за плавки, кого-то — из больничной палаты перед операцией на почки, В КГБ видела, как передавали пачку листов, а на каждом — фотография, фамилия и биллинги. При мне сотруднику по рации передавали в аэропорт: «Срочно задерживайте рейс „Минск-Москва“. Кого-то сильно избили — у кого-то была кровь, а кому-то даже ребра сломали».
«Я сказала: „Ну все, нас точно везут в лес“ и потеряла сознание»
На пятые сутки всех задержанных женщин по «делу Зельцера» вызвали в кабинеты. 13 человек выстроили колонной в коридоре ИВС и повели на предъявление обвинений:
— Когда нас заводили в кабинеты, то мы удивлялись, что там нас ждали сотрудники неславянской внешности. Некоторые были с бородами. У них был акцент. И мы очень сильно перепугались, что это какие-то чеченцы и нас повезут на расстрел. Это были не те сотрудники КГБ, которые нас допрашивали, но кто это был — я не знаю до сих пор. Нам дают подписывать бумажки (постановлении о привлечении в качестве обвиняемого. — Прим. «Весна») — мы в недоумении. Кто-то заплакал, когда увидел третью часть статьи 130 УК, по которой грозит от пяти до 12 лет лишения свободы. Когда мы вернулись в камеру, то одна девочка потеряла сознание.
На следующий день задержанных начали этапировать в следственный изолятор, так как всем избрали меры пресечения в виде заключения под стражу.
— В постановлениях было написано, что нас отправят в СИЗО-1, поэтому мы немного успокоились. Ночью на автозаке нас привозят на Володарского и мы очень долго стоим. В СИЗО-1 просто отказались нас принимать: то ли людей много, то ли они не хотели в этом всем участвовать. Тогда нас увозят оттуда и долго куда-то везут. Я сказала: «Ну все, нас точно везут в лес» и потеряла сознание. У меня что-то жгло в груди. Когда я очнулась, то уже стояла с какой-то табличкой с номером для фото в жодинской тюрьме. Но как я там очутилась — я не помню. Мне говорили, что были собаки и «коридоры», но я ничего этого не помню.
«Молодые охранники приходили и спрашивали: „Она у вас еще не сдохла?“»
Всего по «делу Зельцера» в жодинскую тюрьму, по словам Алисы, привезли 139 человек, 14 из которых — женщины. Всех фигурантов дела держали 48 дней на так называемом карантине: больше полутора месяца политзаключенных держали без передач, душа и прогулок на свежем воздухе.
Сразу всех задержанных женщин (первоначально их было 13, а через две недели привезли из Гродно еще одну задержанную) поместили в одну восьмиместную камеру:
— Мы радовались, что оказались в одной камере. Все-таки хорошая компания в тюрьме — большое дело. У нас не было с собой ни вещей, ни средств личной гигиены, ни даже запасного нижнего белья. Нам выдали матрасы и мы обрадовались, что сможем наконец поспать, потому что пять дней мы практически не спали. Мы только легли, как через 10 минут начали кричать: «Поднимайтесь! Идет проверка!» Мы им сказали, что нам разрешили поспать, но нам ответили: «Мы сейчас покажем, как вы тут спать будете!»
Пришла эта проверка с вопросами, что мы такого там понаписывали, что нас сюда привезли. Я не знаю, кто это приходил, мы с ними особо не разговаривали. Они нам говорили, что нас охранять будет КГБ.
Мы спали по двое, но отдельные кровати выделили двум женщинам, у которых были проблемы со здоровьем. 48 дней в нашей камере не выключался свет вообще. Три недели нас не выводили мыться и на прогулки, мы были без зубных щеток, паст и других средств гигиены. Родственники приезжали, пытались передать что-то, но у них ничего не принимали.
Когда мы приехали, то все сильно заболели. У нас пропали запахи — тогда был самый разгар ковида. На Окрестина мы спали на полу, потому заболели ангиной, у нас у многих опухло горло и была температура. Медицинская помощь нам не оказывалась. Приходил начальник и говорил: «Вы плохие люди, лекарств вам не дам». Мы просили дать нам прокладки, но нам не давали. Когда мы приехали с Окрестина, то у нас еще были месячные, а потом они пропали где-то месяца на три от стресса. Также не выдавали нам и туалетную бумагу. Когда давали немного и мы просили опять, то сотрудники спрашивали: «Что вы себе там все трете?». Были всяческие унижения.
Каждый день нам нужно было скручивать матрасы, и мы целый день сидели на холодных железных решетках наших кроватей. Нам постоянно выключали воду. Ледяная вода была один-два часа в день. Когда мы ходили в туалет, то стоял дикий смрад. Мы говорили, что мы можем просто задохнуться и отравиться от запаха мочи.
Каждый день в тюрьме включали послание Лукашенко Всебелорусскому народному собранию. Это называли профилактическими мероприятиями. Постоянно это радио орало. В 22.00 был отбой, но нас поднимали потом в полночь, в два часа ночи, а подъем был в шесть часов. Всю ночь нужно было ходить к «кормушке», называть свою фамилию и свой профилактический учет, хотя на него нас еще не поставили. Но они превентивно нас уже поставили на него, чтобы вот так поднимать по ночам. Одежды сменной у нас не было никакой, поэтому мы в трусах, майках, лифчиках ходили к этой «кормушке», где на нас смотрели сотрудники. И таким гуськом мы полночи вокруг стола ходили. Кто-то был замотанный в простыни, а кто-то и так.
Сотрудники нам говорили: «Зачем вам передачи? Вы получаете здесь трехразовое горячее питание». Каждый день нас выводили на построения у стенки на растяжке. Сотрудники били под коленками палкой или ногой постоянно, чтобы мы ниже склонялись, а охранницы палкой ноги раздвигали пошире. Один раз нас посадили на корточки, включая пожилых людей, которым под 70 лет. Люди падали на пол и плакали. Когда мы вернулись в камеру, кто-то даже в обморок упал. Больше они нас не сажали на корточки. Но издевались по-другому по-всячески.
Как-то двух девочек вызвали к себе сотрудник КГБ, который работает в Жодино. На них давили, чтобы они рассказали, кто в камере «бчб-шница», кто «змагарка», кто на какие протесты ходила. Угрожали девушкам, что мы все поедем на зону лет на 10, что нас сгноят в тюрьме, что мы поедем свиней кормить. Но девочки отвечали, что мы рандомно схваченные женщины и зачем они это все устроили вообще. Из-за этого отпора угрожали карцерами.
Нам потом еще сотрудник тюрьмы говорил: «Девочки, вы же между собой не переговаривайтесь, а то среди вас есть человек, который сдает». Но по факту среди нас не было подсадных, наверное. Это делалось для того, чтобы мы перегрызлись друг с другом, стали друг друга подозревать. Но мы дали ясно понять, что рассказывать нам особо нечего.
Когда нам говорили, что мы на карантине, то мы просили показать документы, которые его регламентируют, чтобы знать, что положено, а что нет. Но ничего нам не предоставили.
Возле входа в ИВС и тюрьму города Жодино
Самый худший день был 14 октября — День матери. Нам включили радио, где дети поздравляли своих мам с праздником. Мы очень сильно плакали, ведь у большинства из нас были дети, с которыми мы не могли быть в тот день.
Одна из женщин постоянно говорила охранникам, что мы в заложниках и спрашивала, когда прекратится этот плен. Она после Окрестина заболела бронхитом настолько сильно, что мы, если честно, каждый день боялись, что она умрет. При этом у нее давление еще было под 230. Не было никакой помощи, а она очень сильно кашляла. Человек был в очень плохом состоянии. Молодые охранники приходили и спрашивали: «Она у вас еще не сдохла?» Смеялись и уходили. У одной женщины случилась алопеция (обильное выпадение волос) на фоне карантина.
«Одна девочка вместо своих фамилии и имени сказала: „Кузьма Чорны“»
— Это все продолжалось на протяжении 48 дней. Мы реально были как будто в плену. Что сделают эти маньяки дальше — мы не знали. Очевидно, что мы сидим, пока с нами решают, что делать. Все дошло до того, что мы стали вспоминать родных и что мы бы им сказали, потому что думали, что мы их больше никогда не увидим. Мы рассуждали там, что мы, когда уходили, не сказали им каких-то важных слов. Мы постоянно прислушивались к звуку машин и автозаков, которые приезжают. Одна женщина говорила: «Боже мой, девочки, нас, наверное, в лес повезут». Она повторяла это каждый день — настолько эта мысль засела у нее в голове, что у нее как будто психоз пошел.
Мы там практически не спали: днем не давали, а ночью поднимали постоянно и свет горел. Где-то на 42-й день нас в очередной раз разбудили на проверку, на которой нужно назвать свои фамилию и статью. Одна девочка вместо этого сказала: «Кузьма Чорны». Она уже забыла, как ее зовут — так психологически довели женщин. И тогда они, наверное, поняли, что хватит нас мордовать. После этого карантина у нас две женщины поехали в «Новинки» на обследование.
В скором времени нас поставили на профилактический учет как склонных к экстремистской и иной деструктивной деятельности. Нас и парней всех выводили на ковер к администрации тюрьмы, спрашивали, зачем мы это пишем. По-разному себя девушки вели: кто-то разговаривал, а кто-то бунтовал и говорил, что это власть нелегитимная и ее законы — тоже, поэтому исполнять их не собираются. В КГБ и в жодинской тюрьме нам отвечали на такое, что если что-то не нравится, то уезжайте из страны.
«Первые полчаса встречи я просто плакала»
После 48-дневного карантина задержанных по «делу Зельцера» распределили по камерам.
— Мы в очередной раз надеялись, что нас отпускают домой. Нас подняли наверх в камеру по 3−4 человека в каждую камеру. Все уже знали про наш карантин и про наши ужасные условия. Где-то с 15 ноября началось наше пребывание в тюрьме на общих условиях.
Когда меня повели к адвокату, то первые полчаса встречи я просто плакала. Через стекло рыдала и говорила, что это какой-то кошмар. Адвокат пытался меня как-то утешать и передать успокоительные. От родных мне передали целую стопку писем и первую передачу с апельсинами и другими фруктами. Больше, конечно, порадовали письма. Их было много от разных родных со словами поддержки. Все читали письма, что пришли за время карантина, и плакали. Это был самый трогательный момент. Он порадовал больше, чем еда.
Нас сразу держали всех в первом корпусе, который называется «Титаник» и считается «пресс-хатой», как мы потом узнали. Я думаю сейчас, что, может, у них там в камерах была прослушка? Но у нас не было что прослушивать, мы же в комментариях написали, что каждая думает. Мы там просто знакомились, обсуждали детей, путешествия. Мы просто днями сидели и болтали обо всем на свете. Особо с нас нечего было взять.
Вообще в жодинской тюрьме в общих камерах распространены «смотрящие девочки». Как правило, это те, кто давно сидит по экономическим или наркотическим статьям. Они втираются в доверие к задержанным через бытовые вопросы, а потом идут и оперативникам все рассказывают. Иногда они откровенно гнобят.
С нами были девочки по «делу тюков». Их очень сильно всячески унижали, критиковали и придирались ко всему. В одной камере одна девушка на протяжении нескольких дней кричала на политзаключенную за то, что та ночью сходила в туалет по-большому, а окна при этом были закрыты. За малейшие нарушения она кричала на политических. Например, подушку не так положила, не так села, не ту книгу в библиотеке заказала. Если начинаешь заступаться, смотрящая сразу шла к оперативнику и тебя начинали перекидывать из камеры в камеру. Фамилия этой смотрящей на Жодино — Елена Семагина по статье ст. 209 УК (Мошенничество).
Еще одну девушку, задержанную за участие в акции протеста, заставляли мыть туалеты за ВИЧ-инфицированными хлоркой, и у нее стали облазить руки. Мой матрас как-то выкинули на коридор с постельным бельем и пижамой, якобы случайно.
«Вопросы были про то, есть ли родня за рубежом, как относимся к действиям Тихановской»
— На Жодино медицинские работники не занимаются первичной обработкой людей при поступлении. К нам подсаживали женщин с туберкулезом и со вшами, гепатитом С и ВИЧ. Иногда не давали средство от вшей. Поэтому девочки просили близких передать шампуни и специальные расчески, чтобы вычесывать гниды. Девочки-сокамерницы надевали перчатки и обрабатывали таких женщин сами. На проверках мы задавали вопросы, почему в наших камерах находятся ВИЧ-инфицированные и они не проходят терапию.
В жодинской тюрьме постоянно меняют камеры. За размещение в камерах отвечает оперативный сотрудник. Особенно над политическими задержаными женщинами издевался молодой оперативник Роман.
Каждый месяц политзаключенных переводили из одной камеры в другую. Я за год сменила где-то одиннадцать камер. Кроме того, были смены, которые особенно издевались над нами. Мы стояли на продоле и держали матрасы в руках, если было тяжело их держать и ты их опускал на пол, то матрас и подушку забирали, а взамен приносили тонкие и драные.
{banner_news_end}
Когда началась война, весь продол объявил негласную голодовку. Такая была наша солидарность с Украиной. Мы все были против этой войны и очень напугались. Сотрудники очень психовали, спрашивали, почему не кушаем.
24 февраля 2022 года девочки из других камер пошли на прогулку, и им включили песню «Священная война». Они очень перепугались и начали спрашивать охранников, что происходит, с кем воюем. Люди долго оставались в неведении, что очень сильно их травмировало. Никто ничего не говорил, но все понимали, что что-то происходит.
Около месяца с начала февраля нам не отдавали письма. Они же думали, что это скоро все закончится, но когда это все затянулось, поняли, что нужно уже отдавать наши письма. И там уже родные писали, что началась война. Мы очень переживали.
Перед референдумом в феврале в Жодино приезжал прокурор. Он был то ли из прокуратуры, то ли из ДИН, представился так быстро, что и запомнить не успела. И «политических» женщин опять повели на допрос. Без присутствия адвоката в очередной раз. Вопросы были про то, сожалеем ли мы о написанном комментарии, есть ли родня за рубежом, как относимся к действиям Тихановской, за кого голосовали, нравятся ли условия в тюрьме, будем ли уезжать из такой прекрасной страны, как Беларусь. При этом допросе присутствовал тот самый оперативник Роман. Все это напоминало какой-то сюр.
«Знали, что им будет по 10 лет, и были к этому готовы»
В жодинской тюрьме, по словам бывшей политзаключенной, задержанных по «делу Зельцера» охраняли сотрудники КГБ. Там Алису удерживали больше года, а перед судом ее отправили в СИЗО-1 в Минск.
— На «Володарке» я познакомилась с Людмилой Чекиной, Юлией Мудревской, Валерией Костюговой и Ириной Злобиной. Встретили меня очень хорошо — все очень дружелюбные. Девочки, конечно, кремень и большие молодцы. Сами всегда всех поддерживали. На них давило следствие, чтобы написали помилование, но они говорили, что никогда на это не пойдут. Они знали, что им будет по 10 лет, и были к этому готовы, поэтому разговаривали про то, что будут делать в Гомеле на Антошкино. Они занимались спортом в камере и в любую погоду ходили на прогулку. Валерия Костюгова просила передать, чтобы людей как-то из тюрем освобождали, потому что очень тяжело и большой прессинг.
Ирина Злобина
Почему-то на Ирину Злобину, которую уже приговорили к девяти годам колонии, оказывалось большое давление. Над ней особенно издевалась одна режимная работница Дедюля. Ее называли женщиной с красными губами. Проводила в камере многочасовые обыски с 10.00 до 16.00 — обучала новых охранниц. Я тогда была в таком шоке, думала, что на «Володарке» условия получше, а тут попала на такой обыск. Она выкидывала наши личные вещи без присутствия дежурной по камере, что является большим нарушением. Забрала у нас все теплые вещи, оставила по одной кофте и одним брюкам.
Как-то Иру Злобину и Юлю Мудревскую Дедюля вывела на коридор, и девочки должны были переодеваться прямо на коридоре. Мы смотрим в щелку кормушки, а они без штанов стоят в одних трусах. Такого вообще нельзя делать, женщин могут раздевать только в кабинете у врача. Тогда все письма Иры, которые люди присылали со словами поддержки, режимница выбросила. Сказала, что это мусор.
«Девчонки сделали переснимку-татуировку в виде пантеры»
Первого сентября стало известно, что политзаключенные медиаменеджер Андрей Александров и Ирина Злобина поженились в СИЗО-1. Под стражей их удерживают с января 2021 года.
— Я не застала, как Ира Злобина выходила замуж, но мне девочки рассказали. Ей передали красивое платье черного цвета с большими прозрачными рукавами и открытой спиной. Девчонки на ней сделали переснимку-татуировку в виде пантеры, а также красивую прическу. Расписывались они без свидетелей при конвоирах.
В камере Валерия, Людмила и Юлия сделали конфетти и хотели обсыпать Ирину, когда она придет с росписи. Но девочек забрали на прогулку, и Ира вернулась в камеру раньше, поэтому ее просили, чтобы она отвернулась и сделала вид, будто она заходит с росписи, а ее обсыпали и поздравляли.
Я попала в такую камеру, где у девочек был приговор в девять лет, а остальным светило по 10 лет, поэтому мне даже стыдно со своим приговором было волноваться. Хотя я очень переживала. Суд не забыть никогда. Девочки держались. Ира Злобина вообще всегда улыбается и приветлива. Я не знаю, как у нее получается быть всегда в хорошем настроении.
«Судья не знала, как судить человека за один комментарий»
Судебный процесс Алисы, как и других фигурантов «дела Зельцера», проходил в закрытом режиме. Женщину приговорили к двум годам колонии за один комментарий в YouTube. Его квалифицировали как разжигание иной социальной вражды (ч. 1 ст. 130 УК) и оскорбление представителя власти (ст. 369 УК).
— Всем задержанным делали лингвистические и психологические экспертизы комментариев. Но почти у всех лингвистическая экспертиза не подтвердила ни одной статьи, указанной в обвинении, у кого-то подтвердили только одну статью. Однако следователи нам не сняли обвинения ни по одной статьи Уголовного кодекса. Многие из них в течении года получили повышение по службе.
Когда меня перевезли в СИЗО-1 перед судом, то уже были процессы над нашими девочками — им давали по два и два с половиной года колонии и штрафы. Мы были в ужасе, потому что не ожидали, что будут такие суровые приговоры. Мы не ожидали, что будет настолько плохо все. Но стало полегче, когда переквалифицировали часть 3 на часть 1 статьи 130 Уголовного кодекса.
Судья уже не знала, что спрашивать и как судить человека за этот один комментарий. Начала читать, на какие я каналы была подписана, какие-то другие комментарии, которые ко мне не имеют отношения. Мое уголовное дело состояло из двух или полтора томов. Половина материалов дела — продленки удержания под стражей.
Как рассказывает Алиса, среди политзаключенных она встречала врачей, учительниц, айтишниц:
— Все интеллигентные женщины с высшими образованиями, часто — и не одним, специалистки в своей сфере, имеющие хорошие семьи. Не видела я там ни проституток, ни наркоманок.